Николай Бердяев
Николай Бердяев
Борис ПАРАМОНОВ
Николай
Александрович Бердяев (годы жизни 1874 — 1948) — самый бесспорный кандидат на
звание русского европейца; да и не кандидат даже, а человек, обладающий всей
полнотой прав этого звания. Начать хотя бы с того, что он уже при жизни был
всемирно известен. Не только в европейском масштабе, но именно всемирно: в
автобиографии «Самопознание» Бердяев пишет, как он однажды получил письмо от
читателя из Чили, и как стало ему грустно, что его знают везде, но не знают на
родине. Сейчас, конечно, положение изменилось, Бердяев вошел в пантеон
отечественной классики, книги его широко изданы в России. Тут не обошлось,
конечно, без парадоксов: поначалу, когда рушились цензурные препятствия, в эпоху
гласности и перестройки, Бердяева начали издавать такими тиражами, что, как
говорится, затоварили рынок. Приехавший из Парижа культурный эмигрант,
занимавшийся как раз изданием за границей запрещенных в СССР русских книг,
увидев на прилавках книжных магазинов кипы нераспроданной книги Бердяева
«Истоки и смысл русского коммунизма», сказал: «У меня нет сил комментировать
этот факт, я должен сперва его обдумать».
Это
был, конечно, русский курьез, что-то вроде Демьяновой ухи. Но вот ажиотаж
схлынул, русский культурный пантеон восстановлен в полноте, значимость той или
иной фигуры этого пантеона определилась, кажется, на вечные времена. Что же
можно сказать о Бердяеве и России сейчас?
Я
не думаю, что он стал бестселлерным автором; да и не должен таким быть философ.
Его издают и читают — те, кому сегодня надо читать такие книги. В конце концов,
на большее никакой серьезный автор и не может претендовать. Но заметно и
другое: в России некоторые философские имена оказались предпочтительней других,
некоторые авторы имеют аудиторию, как бы и превышающую корректные академические
или учебные масштабы. Похоже, что слишком популярным стал Иван Ильин, когда-то
написавший серьезную — лучшую в России — двухтомную книгу о Гегеле, но потом, в
эмиграции, ставший, прямо скажем, черносотенным публицистом. Одну из его книг
«О сопротивлении злу силой» именно Бердяев назвал сочинением Великого
Инквизитора.
Что
касается самого Бердяева, то у него с эмиграцией возникли холодноватые
отношения. Его уважали, с ним считались — по причине его славы, — но он
оставался чужим среди русских. В эмигрантской церковной среде Бердяева вообще
ненавидели, почти открыто. При этом в европейских культурных кругах Бердяев
считался едва ли не наиболее типичным русским: его тип мышления таким считали,
видя в нем, думается, одного из философствующих героев Достоевского, хорошо
знакомого на Западе. Вот тут и намечается центр бердяевского проблемы:
знаменитый русский — не совсем и русский по складу своего мышления, по типу
своей духовной личности. Тем более стоит говорить о европейском его
спецификуме.
Впрочем,
сам Бердяев в упоминавшейся уже автобиографии «Самопознание» определил
очертания и границы своего отношения к русской и западной культурной традиции:
«Я
был человеком западной культуры. Можно даже про меня сказать, что западная
культура мне имманентна и что я имманентен ей. С какими же русскими мыслями
приехал я на Запад? Думаю, что прежде всего я принес эсхатологическое чувство
судеб истории, которое западным людям и западным христианам было чуждо и, может
быть, лишь сейчас пробуждается в них. Я принес с собой мысли, рожденные в
катастрофе русской революции, в конечности и запредельности русского коммунизма
(:) Принес с собой сознание кризиса исторического христианства. Принес сознание
конфликта личности и мировой гармонии, индивидуального и общего, неразрешимого
в пределах истории. Принес также русскую критику рационализма, изначальную
русскую экзистенциальность мышления. (:) Я многому учился у западной мысли,
более всего у германской, многому продолжаю учиться за годы своего
изгнанничества в Западной Европе. Но во мне всегда оставалось что-то
неистребимо «мое» индивидуально-личное и мое русское. (:) Я принес также с
собой своеобразный русский анархизм на религиозной почве, отрицание
религиозного смысла принципа власти и верховной ценности государства. Русским я
считаю также понимание христианства как религии Богочеловечества».
Бердяев
оказался прав в том, что западные люди вскоре сподобились приобщиться
катастрофам. Всё прочее в этом перечислении не такое уж и стопроцентно-русское.
Подобные темы и мотивы можно обнаружить в мировой философии, и Бердяев сам
будет писать о вкорененности экзистенциального типа мышления — которое он здесь
бегло очерчивает — в большую европейскую традицию. Экзистенциальность мышления —
отнюдь не исключительно русская черта философии. Можно сказать и больше:
главная черта мысли Бердяева, его философского даже не типа, а лица —
обостренный персонализм — вообще вряд ли русская особенность. Бердяев был самый
острый — и едва ли не единственный — персоналист в русской мысли, в русской
культуре как таковой. Философия Бердяева — философия свободного духа,
отвергающего любые социальные и культурные объективации, даже категорию бытия
считающего результатом объективирующей рационализации. Родовая характеристика
русской культуры — поиск соборности в мысли и социальном бытии. Европейцы
действительно ошибались, принимая Бердяева за типично русского. Типично русские
мыслители — это философы христианизированного платонизма, софиологи, идущие от
Владимира Соловьева: Флоренский, о. С. Булгаков, Карсавин, связанные с той же
традицией евразийцы, да тот же Иван Ильин, если постараться не думать о его
истерическом казаковании с воображаемой нагайкой в руках (а папаху казацкую он
в самом деле носил). Вот показательный штрих: крупнейший сейчас знаток, да и
продолжатель, если угодно, русской философии Сергей Хоружий в своих «Путях
русской философии», выстраивая традицию, говорит о всех, кроме Бердяева,
старается забыть его, вытеснить из сознания.
И
еще — если хотите, главное: свойствен ли русскому мышлению тот анархизм на
религиозной почве, который усвояет себе Бердяев? Тут всё нужно повернуть вверх
головой и вниз ногами. Невозможно спорить с тем, что русские действительно
анархисты не только внутри себя, в своем коллективном бессознательном, но и на
высочайших высотах культуры. Достаточно назвать одно имя: Лев Толстой. Это был
гений, на высотах культуры начавший погром культуры. Есть очень серьезные
историко-культурные интерпретации Толстого, связывающие его с большевизмом
(одна из таких интерпретаций принадлежит самому Бердяеву в статье 1918 года
«Духи русской революции»). И есть даже не соблазн, а скорее горькая
необходимость думать о том, что авторитаризм русской истории и пытающейся
осознать ее философии объясняется реакцией на этот природный — докультурный и
противокультурный — анархизм, на угрожающую опасность русского бунта,
бессмысленного и беспощадного.
Бердяев
же был по своей природе бунтарь, и пишет об этом констатирующим тоном, но
одновременно как бы и с гордостью. Несомненно, случай Бердяева не может вызвать
сомнения в оправданности персонализма — острого сознания первостепенной
ценности личности, ее богоподобия, неподвластности никому, кроме Бога,
осознания самого Бога не как карающей власти, а как модели и побуждения к
высшему творчеству. Но это такая высокая планка, которую редко брали и в
Европе, а сейчас, в эпоху масс и массовой культуры, вообще забыли о таких
высотах. Философия Бердяева — вся, целиком — апология гениального творчества. А
мы слабы и малодушны. Какое дело поэту мирному до нас — и далее по тексту.
Бердяеву
не понадобятся массовые тиражи.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.rubricon.com/
|